Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]
Никодим с тоской взглянул на свой новый дом — пятистенку. Два окна с покрашенными ставнями выходили на улицу, а четыре — смотрели во двор. Окна большие, а стекла такие чистые, что их почти не было видно. Это же какое стекло! Прозрачное, с едва заметной голубизной!.. Да и весь дом — просто игрушка! И остальные постройки — хоть куда. Что и говорить, немало пришлось помозолить руки, чтобы сделать двор прочным. Только за последний год он выстроил вместительный, с двойным потолком, амбар, подновил хлев для скота, сделал сеновал. В нынешнем году он собирался строить баню и собственное гумно на лугу, мечтал вырыть во дворе колодец. Лесу бесплатного сколько хочешь Только в последний год партизаны стали присматривать за лесом, а до этого он почти никем не охранялся. Да и не удивительно. Партизаны были озабочены своими делами, а гитлеровцы боялись сюда нос сунуть. Только и строиться в такое время. И Никодим возил бревна, сколько ему хотелось. Что бы там люди ни говорили и как бы его ни обзывали, он не обращал внимания и делал свое дело. Пусть завидуют его недоброжелатели — им не угнаться за Никодимом. Безусловно, его не любят, даже ненавидят. Ну и что же? Случалось и раньше такое. Помнится, как косились на него перед коллективизацией. А за что? За годы советской власти он так наладил свою жизнь, что ни к кому не ходил занимать, своими силами выкручивался. И сам стал отворачиваться, когда к нему обращались за помощью. Вот за это да за кое-что другое — мол, общества чуждался, в колхоз не торопился идти — за все это и стал не по нраву людям, даже тем, которые жили не хуже его. Потом вступил в колхоз, работал старательно. Жизнь год от года улучшалась. Теперь бы люди уже как сыр в масле купались в добре, если бы не эта война. Приперся фашист, в первые же дни разогнал колхоз, приказал жить по иному распорядку. Так что ж ему, Никодиму, делать? Некоторые люди руки опустили, безразличными стали к земле, к хозяйству. Но он не из таких. «Нечего тратить время на раздумье», — рассудил он, вспомнив прежнюю единоличную жизнь.
— У меня есть руки, и они любят ковыряться в земле, — сказал он жене, когда вернулся из плена. — Надо как-то жить, Мавра. Случилась такая жизнь — надо приспосабливаться к ней. Фашист — лютый. Но черт его бери! Мне с ним детей не крестить и в управе не сидеть. Я — землероб. И коль он наделит меня землей, как обещает, и не будет совать носа в мое просо, мне больше ничего не надо. Мы будем с тобой жить и детей растить.
И у Никодима началась жизнь для себя, для своей семьи, для своего хозяйства. Прочным двором, будто какой-то огромной, неприступной стеной, он хотел отгородиться от людей, от всего, что творилось на свете.
И вот теперь, когда все пошло на лад, грозно надвинулась опасность. Приближается беда, и что будет — трудно сказать. Как буря, она может пронестись над его двором и все опустошить. Ему казалось сейчас, что все нажитое им добро легло ему на плечи невыносимой тяжестью, гнет к земле.
— Никодим, чего ты глаза вытаращил? — закричала ему жена, идя в огород с охапкой одежды. — Убегай!
— Никуда не пойду, Мавра. Буду тут. Беги скорей к детям в блиндаж.
Она не стала возражать: не такой у нее характер. Ответ Никодима был для нее понятен. Она знала, что муж готов перенести все муки ради спасения хозяйства. Сильная его привязанность к хозяйству ей, Мавре, нравилась. Это качество у Никодима заметил и оценил еще ее отец-покойник. «Вот кто не растрясет мое добро», — сказал ей тогда отец, который, почувствовав приближение смерти, выбирал для дочери примака. «Скупой он, за копейку задавится», — ответила она отцу, не представляя даже себе, что через месяц ей придется жить с Никодимом. «Скупой? — удивился тогда отец. — Такой и нужен для хозяйства, а что не нравится тебе — не беда, привыкнешь. Коня с быком запряги — не ладят, а потом свыкнутся, норов один у другого переймут — смотри, и повезли воз в согласии, шаг в шаг».
Эти слова отца не раз потом вспоминались ей. И чем больше она жила с Никодимом, тем больше сглаживались противоречия между ними, рождалось согласие в жизни. Вот и теперь она ничего не могла возразить ему, а то, что посоветовала убегать со двора, так и сама не могла бы объяснить, почему так сказала. Вернее всего, сказала в минуту страха. А если бы он согласился и бросил хозяйство на произвол судьбы, она упрекнула бы его за безразличие к добру.
Мавра больше не показывалась во дворе. Она почти все вынесла из хаты, из амбара. Некоторые вещи она зарыла в землю, кое-что отнесла в огород и спрятала там в кустах. Старшую девочку и сына-подростка выпроводила со скотом в лес. Имела бы силы, кажется, и двор по бревнышку перенесла бы в убежище. Тогда можно было бы и Никодиму убегать в лес.
Оторопевший, он стоял посредине двора, нервно теребя бороду. Казалось, ни треск выстрелов на выгоне, ни голоса людей на улице — ничто не может вывести его из оцепенения.
— Убегай, дедушка! — крикнул какой-то партизан, пробегая мимо двора.
Никодим молча покосился на него.
В таком оцепенении он пробыл до тех пор, пока не увидел у калитки солдата в темно-зеленом мундире, пока не услышал над своей головой треск автоматной очереди.
— Рус партизан?! Партизан?..
Солдат почти упер в грудь Никодима свой короткий автомат. Глаза его горели, бешено шарили по двору, он тревожно всматривался под навес, в черноту открытых дверей сеновала и хлевов — не угрожает ли опасность оттуда? И, возможно, желая быстрей убедиться, что в этом дворе его не подстерегает смерть, он так люто напирал на Никодима.
— Я здесь хозяин. Вот мой дом. Я никс партизан.
Во двор вбежало несколько гитлеровцев. Один из них, в форме офицера, подскочил к Никодиму, а остальные рассыпались по двору. И сразу же из хаты донесся звон посуды, посыпалось стекло из окон, из сарая послышалась кудахтанье кур, а под навесом, забившись в валежник, завизжала подстреленная собака.
В нос Никодиму ударило гарью, он заметил, что из-за деревьев, окружавших двор, повалили клубы дыма. Горела деревня, и над ней в воздухе стоял треск и гул. Дым все больше и больше заслонял небо, сизой пеленой заволакивал улицу, двор, удушливо щекотал в горле Никодима. «Вот и конец всем надеждам, рухнуло все», — мелькнуло в его голове. Но не о хозяйстве в эту минуту приходилось думать. Припертый к стене хлева офицером, толстым, с синим шрамом на лице, Никодим должен был думать сейчас о том, как спастись от смерти.
— Где партизаны? Говори! Показывай!
— Пан, откуда же я знаю? Здесь их нет.
— Не прикидывайся, свинья! Говори, где они прячутся?
— Не знаю. Дел я с ними не имею, сам прячусь от них. У меня, кроме хозяйства, никаких забот. Греха никакого не имею перед вами. Сами видите, убегать даже не стал…
— Скажешь, где партизанские стоянки? — лютовал офицер.
Он схватил его за бороду и стал дергать. Но что мог рассказать Никодим? Он только стонал и просил пощады. Офицер пинал его, бил по щекам, стрелял возле его ушей. Убедившись в бесполезности своего допроса, а может, ему просто надоела эта возня, он сильным ударом повалил Никодима на землю и сплюнул.
— Смилуйтесь… За что?..
— Свинья! — снова сплюнул офицер.
— Куда его, господин обер-лейтенант? — спросил солдат, стоявший рядом с офицером.
— Туда же! — крикнул обер-лейтенант и вышел со двора.
Солдат ударом в спину поднял Никодима с земли и, толкая прикладом, погнал на улицу, по которой двигались повозки. Никодим шел, шатаясь, словно пьяный. Перед его глазами дым разбегался страшными разноцветными кругами.
В конце деревни их обогнало несколько солдат и полицейских. Они бежали по выгону и на ходу стреляли в сторону кустарника, гнались, как понял Никодим, за каким-то человеком. Вскоре они, тяжело сопя, вернулись назад.
— Что? Догнали? — послышался от одной из повозок голос того офицера, который бил Никодима.
— Капут ему, господин Рауберман, — ответил детина в форме полицейского. — Автомат мой исправный.
Конвоир подвел Никодима к продолговатому хлеву, стоявшему на выгоне. Ворота были открыты, возле них стояло несколько солдат и полицейских, внутри же хлева толпилось человек тридцать бугровцев. Это были женщины и дети, среди них Никодим неожиданно заметил Мавру с ребенком, видимо, ее нашли в блиндаже. Взглянув на мужа, Мавра громко заплакала и рванулась ему навстречу. Ударом приклада в плечо один из солдат отбросил ее назад. Только тетерь Никодим понял, зачем его привели сюда. Он слышал, что оккупанты в захваченных деревнях загоняют людей в какое-нибудь помещение, запирают его и потом поджигают. При мысли об этом Никодим весь сжался, лицо его покрылось холодным потом.
В этот момент к часовым у ворот подскочил полицейский.
— Нужен один мужчина!
— Зачем, господин Бошкин?
— Вы же видели сами… Возчик сбежал — нужна замена.
